Любовь и опора писателя Распутина

Среди выдающихся авторов «Правды» разных лет видное место принадлежит писателю Валентину Распутину. На страницах нашей газеты он остро выступал в защиту Байкала и против поворота северных рек, беззаветно отстаивал от хищников и растлителей нравственные основы народного бытия, самобытность и чистоту отечественной культуры. Всё это нашло отражение в большом томе воспоминаний, изданном недавно в Иркутске под заголовком «Живём и помним».



Книга быстро разошлась. А земляки уже готовят ещё одну, где хотят сосредоточить внимание на верной жизненной спутнице и, можно сказать, соратнице великого писателя — его жене, которая была надёжной опорой Валентина Григорьевича более полувека. Публикуем воспоминания, написанные для будущей книги обозревателем «Правды» Виктором Кожемяко.

В памяти они неразделимы

Валентин Григорьевич и Светлана Ивановна Распутины...

Светлана Ивановна и Валентин Григорьевич...

В моей памяти они неразделимы, не живут друг без друга, и когда я думаю об одной половине этого удивительного единства, почти непременно каждый раз возникает передо мной и вторая половина.

Далеко не у меня одного в душе так осталось. Читаю объёмный том вышедших в Иркутске воспоминаний, посвящённых великому русскому писателю, — и с радостью встречаю здесь о спутнице его жизни то, что самому хотелось бы сказать. Ну например: «Вижу Валентина Григорьевича с чудной его женой Светланой. Светлана была воистину женщина-свет! Красива, улыбчива, скромна до невероятного! Пара!»

«Женщина-свет» — сказано хорошо и точно. Свет не только внешней красоты, но и внутренней, что сполна ощутил я за двадцать лет общения с этой замечательной семьёй. Видя их обоих в различных ситуациях, многое пережив вместе с ними, всё глубже осознавал необыкновенную роль жены в биографии Валентина Распутина.

И заключил для себя, что человек, более полувека прошедший рядом с Валентином Григорьевичем его подвижнической дорогой, слившийся с ним накрепко в общности радостей и горестей, главных трудов и немыслимых испытаний, как и он, достоин поклонения. Именно потому я решил написать про Светлану Ивановну, какой навсегда её запомнил. Вместе с Валентином Григорьевичем...

Это было после расстрела Верховного Совета

В моём представлении жизнь их резко делится на две части — счастливую и несчастливую. Конечно, это не значит, что сперва были одни лишь удовольствия, а потом ничего отрадного не случалось совсем. Однако мера, масштабы счастья и несчастья оказались несопоставимыми. Ведь бедствия их семьи переплелись с гигантской катастрофой всей страны.

Мне выпало общаться с ними и достаточно близко их узнать как раз в это наитруднейшее время. Близость нашу не преувеличиваю, однако взаимная доверительность заметно возрастала, вплоть до дружбы семьями. Понятно же, что людей, с которыми знаменитый Валентин Распутин поддерживал более или менее постоянные отношения, существовало в его жизни множество. У нас сложилось так, как сложилось.

Первая встреча? Личное знакомство? Ох, личного тут было почти ничего. А встретился я впервые с ними обоими одновременно. У них дома, в московской квартире по Староконюшенному переулку, где затем больше всего мы и встречались. Ещё поэтому как-то быстро утвердилось у меня ощущение их слитности: способствовала тому домашняя обстановка, где, как правило, были они вдвоём.

Даже дверь по звонку открывали нередко вместе. Запомнилось, что первый раз было именно так. Запомнилось и чувство предельной сосредоточенности, владевшее мною тогда.

Ещё бы! Журналист «Правды» по предварительной договорённости прибыл для беседы с известнейшим писателем. Раньше бесед с Распутиным у меня не случалось. Кроме того, настраивали на особую ответственность время и повод предстоящего разговора.

Скажу, какое это было время: вскоре после расстрела Верховного Совета России в октябре 1993 года. А непосредственным поводом, заставившим меня обратиться к Валентину Григорьевичу Распутину, стало интервью в связи с тем расстрелом, которое дал газете «Подмосковные известия» поэт Булат Окуджава.

Вот уж 25 лет прошло, но не забылось потрясение, пережитое при чтении его интервью. Было такое чувство, что я задыхаюсь. Так же задыхался при виде жуткого, кошмарного зрелища в центре Москвы, демонстрировавшегося несколько дней назад по телевидению. Но что говорит о нём «проникновенный лирик» Окуджава!

«Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости у меня к ним не было. И, может быть, когда первый выстрел прозвучал, я увидел, что это — заключительный акт. Поэтому на меня слишком удручающего впечатления это не произвело».

Да разве может такое быть?! Не веря глазам своим, я вдруг начал мысленно перебирать имена высших литературных и нравственных авторитетов, которые достойно ответили бы на этот прямо-таки людоедский пассаж.

Увы, передо мной лежала ещё одна газета — «Известия», а в ней было напечатано перед расстрелом Дома Советов обращение под заголовком «Писатели требуют от правительства решительных действий». И 42 подписи тех, кого называли инженерами человеческих душ. Авторитеты? Вроде бы да... Вроде бы! Окуджава-то — среди них. А последняя подпись, в нарушение алфавита, то есть подцепленная, видимо, в последний момент, — Виктора Астафьева, объявившегося с некоторых пор рьяным сторонником президента Ельцина.

Словно голос свыше подсказал мне в те минуты имя возможного моего собеседника по поводу Окуджавы. Имя писателя, чья подпись под этим коллективным письмом, подтолкнувшим кровавую бойню, ни в коем разе не могла появиться.

Я позвонил Валентину Распутину.

Что говорить, давно по-особому любил этого писателя и старался не пропускать ничего, что выходило из-под его пера. Он и в «Правде» выступал с интереснейшими и очень важными публикациями. Но тогда это была главная газета страны, а теперь она с огромным трудом высвобождается из-под очередного ельцинского запрета. Многие, казалось, верные в прошлом авторы, даже если не порвали с нами немедленно, затем под разными предлогами стали отходить всё дальше и дальше. Согласится ли Распутин на рискованное предложение?

А он согласился сразу. Больше того, мне показалось, как будто ждал подобного звонка.

— Когда разрешите приехать? — спрашиваю я.

— Да хоть сейчас.

Так начиналась наша работа

И вот я в его рабочем кабинете. Скупое осеннее солнце сперва подсвечивает наш разговор, а потом в сумерках скрывается. Но мы продолжаем говорить, и никаких ограничений в моих вопросах от собеседника не следует. Он только вскользь попросит прислать ему подготовленный текст беседы — «для уточнения». Я же, грешным делом, подумал: «Ну вот, срежет все острые углы».

К сожалению, такое бывало и бывает нередко. Причина обычно банальная: не уколоться бы об эти углы, не вызвать недовольства у властей предержащих.

Видимо, Валентин Григорьевич угадал мою мысль (по выражению лица, что ли?) и, реагируя, с некоторой даже поспешностью стал разъяснять, чем вызвана его просьба:

— Понимаете, говорун экспромтом, я бываю не очень точный. А хочется, чтобы до читателя доходило всё в лучшем виде. Но для этого дополнительно подумать надо, слово самое уместное поискать или фразу перестроить. Остроты же убавлять не намерен.

В дальнейшем я с радостью убедился, что он ничуть не лукавил. В будущих наших беседах, которые публиковались в «Правде» и «Советской России», а затем составили три книги, не помню ни одного случая «срезания углов». Вся работа его по улучшению этих текстов вполне сравнима с писательской работой над словом в художественных произведениях. Он и сам говорил: «Публицистика в этом смысле не отличается для меня от повести или рассказа».

Так что, читая книги его бесед со мной — «Последний срок: диалоги о России», «Боль души», «Эти двадцать убийственных лет», знайте: он относился к ним без скидок, с обычной и неизменной распутинской взыскательностью. Другое дело, что работать из-за наступавших на него недугов становилось ему всё труднее. По этой причине сроки, запрашиваемые им на «уточнение» той или иной беседы, иногда растягивались...

Согласно истинному гостеприимству

Но это будет потом. А сейчас вернёмся в тот октябрьский день или уже вечер, когда завершали мы наш первый разговор. Я стал благодарить Валентина Григорьевича и прощаться, однако услышал за спиной женский голос:

— Нет, нет, мы вас просто так не отпустим. Ведь время ужинать, а то вам с голоду и домой не добраться.

Это было первое, что я от неё услышал, смущённый таким радушием. Валентин Григорьевич в ответ на мою растерянность и отнекивания только шутливо развёл руками: дескать, она хозяйка — ничего поделать не могу.

Так неожиданно оказался я за семейным столом у Распутиных, что потом в течение двух десятков лет повторится многократно. И здесь уже впору задуматься об их сложившемся домашнем укладе, каким к тому времени я его застал.

Читая упомянутый том воспоминаний разных людей о Валентине Григорьевиче, любовно изданный недавно талантливым иркутским поэтом и его родственником Владимиром Скифом, я наталкивался не раз на схожий момент — приглашение Распутиным кого-нибудь из будущих мемуаристов к себе домой «почаёвничать», а то и переночевать, коли речь шла о заезжем человеке. Причём близость приглашаемых, насколько я заметил, вовсе не обязательно была какой-то особенной. Началось так ещё в красноярской юности, когда были Валентин и Светлана молодожёнами, и продолжилось на всю оставшуюся жизнь.

Что же побуждало одного создавать «лишние неудобства» в быту, а другую безропотно их принимать и переносить? Всё-таки основная тяжесть этих неудобств, как ни крути, ложилась на жену.

Корысти или любому её подобию места в таких приглашениях вспоминающие не находят. Ни в молодые годы начала их семейной жизни, когда был он журналистом краевой газеты, а она — преподавателем высшей математики в Технологическом институте, ни тем более тогда, когда стал Распутин знаменитым писателем: тут уж другие за честь почитали его пригласить.

Ну скажите, какая выгода ему и жене его оставлять на ужин человека, которого они видят первый раз и ещё неизвестно, увидят ли второй? Возвращаясь от них и размышляя на сей счёт, объяснил я это себе укоренённостью истинного гостеприимства. Когда просто неловко бывает проводить за дверь человека, зная, что сам после этого сядешь есть. Не может так быть, не должно. Если угодно, диктует это откуда-то из глубины глубин чувство, названное нравственным императивом. Отмирающее ныне чувство?..

Наверное, чересчур задержался я на «проблеме» приглашения за стол. Но как думал тогда, так и пишу. О том пишу, что остановило моё внимание в памятный первый день, а затем и вечер у Распутиных.

Перебарывая понятную стеснительность, как-то незаметно окунулся в удивительно обаятельную, тёплую атмосферу, создавшуюся словно сама собой. Однако создала её душевностью своей хозяйка дома, принявшая на себя, как теперь говорят, обязанности ведущей.

Конечно же, она по-своему выручала мужа, уставшего после долгой нашей деловой беседы. Но в общении этой действительно красивой и очень чуткой женщины не было при том ничего наигранного, нарочито искусственного, деланного — сама естественность и простота.

Темы разговора поначалу переходили с одной на другую, пока ожидаемо не задержался он на главной теме этих дней. А как же! Она ведь проникла во все поры столицы и страны, в каждую семью и квартиру. И что удивляться, если от обстоятельного обсуждения с Валентином Григорьевичем мы опять пришли в конце концов к тому же: к расстрелу Дома Советов на Краснопресненской набережной.

Только теперь больше нас обоих говорила жена Распутина. Страстно говорила, горячо. Помню, рефреном у неё повторялось:

— Ну скажите, как такое могло произойти?

А я думал: она же не слышала нашего разговора с мужем, но мысли её с ним полностью созвучны. И это впечатление, которое повторится у меня позднее в разных обстоятельствах, вынес я в тот вечер из их дома.

Узнавал её постепенно

Надо прямо сказать: до этого я фактически ничего о ней не знал. Да и потом не возникало как специальная цель намерение побольше про этого человека узнать. Всё делала сама жизнь, раскрывая постепенно, что значит она, жена, для писателя Распутина и насколько уникальна, интересна, глубока её собственная личность.

Коротко о характере и содержании моих отношений с Валентином Григорьевичем, сделавших меня вхожим в их дом. Это было его решение — согласиться на беседу для «Правды» в условиях уничтожающих действий власти против нашей газеты. Как получилась та беседа, ему явно понравилось, о чём сам сказал мне после её публикации. Безусловно, на том отношения могли бы закончиться, но — не кончились, причём продолжившись надолго.

Я и сейчас затрудняюсь однозначно ответить, что в решающей степени определило их продолжение. Однако факт остаётся фактом, и это опять-таки был его выбор. Для меня же, понятно, такое доверие с его стороны стало исключительно важным.

Как строилось наше сотрудничество? Не сразу, но установился в беседах свой постоянный ритм. Если сначала они не были регулярными и откликались на текущие события, которые его больше всего волновали (по принципу «не могу молчать»), то со временем он предложил следовать назначенной системе. А продиктовал эту систему, можно сказать, их образ жизни той поры.

С весны до поздней осени они старались обычно жить на иркутской земле. А к зиме возвращались в Москву. Так вот, за время их отсутствия по просьбе Валентина Григорьевича готовил я ему свои очередные вопросы. Расширенные, занимавшие по нескольку страниц. И предполагавшие анализ не только отдельных фактов за год, но и тенденций в жизни политической, общественной, культурной. Хотя чаще, увы, антикультурной…

Подготовка этих вопросов занимала меня постоянно. Иногда мы перезванивались, что-то согласовывали. Когда же наступал срок нашей встречи, у меня возникало одновременно чувство праздника и экзамена.

В самом деле, выходя из метро на Арбат и приближаясь к их дому, я испытывал редкостный душевный подъём, соединённый с напряжением ответственности, какая тоже редко бывает.

Я уже говорил, что встречали в дверях, как правило, они вместе. А пока мы с Валентином Григорьевичем работали в его кабинете, незримое присутствие Светланы Ивановны нам сопутствовало. Это ведь она, несмотря на все жизненные невзгоды, умела поддерживать для мужа атмосферу наибольшего благоприятствования. Но чего это стоило ей, особенно в те годы, про которые я пишу…

С 1991-го, рокового для страны, Распутин волею власти и её «демократической» обслуги был окончательно поставлен в положение изгоя. Травить его «демократы» начали ещё раньше, а после «Слова к народу», которое он подписал, всеми силами стремясь остановить уничтожение Советской державы, это были уже не отдельные злобные выпады и атаки. Он оказался теперь в плотном кольце враждебности — оказался вместе со своей семьёй.

Дорогой ему женский образ

Многие сегодня, наверное, и не знают, что Распутиных в то время решили даже вышвырнуть из их московской квартиры. И вышвырнули бы, как рассказывали мне, если бы на защиту мужа и дочери не поднялась Светлана Ивановна.

Удивляться не стоит, что главным защитником дома от гонителей стала она, а не всемирно известный писатель. Валентин Григорьевич мог упорно постоять (и действительно стоял!) за других, только не за себя.

Между тем выселение грозило серьёзными сложностями не только им обоим, но и жившей с ними дочери Марии, которая недавно поступила в Московскую консерваторию и делала здесь первые успешные шаги. А сам Валентин Григорьевич был остро необходим в столице, где всё чаще по просьбам людей приходилось ему выступать в самых разных аудиториях. Особенно нужен он был Союзу писателей России, который «демократы» уже внесли в чёрные списки на расправу и за который предстояло настойчиво бороться.

Словом, потребовались от Светланы Ивановны огромные усилия, чтобы, отстаивая квартиру, найти сочувствующих в коридорах московской власти. И это при том, что в обычной жизни, как признают знающие люди, никакой особой предприимчивостью никогда не отличалась.

Хотя тут не предприимчивость решающей стала, пожалуй, а скорее сила душевная, соединённая с готовностью подвижничества. Я выскажу сейчас мысль, которая уверенно вызрела у меня за годы общения с ними обоими. Вот справедливы восхищения женскими образами в повестях и рассказах Распутина. А ведь они, по моему убеждению, отразили и прекрасный образ его жены, всё лучшее в ней.

Приведу о женщинах фрагмент из беседы писателя с иркутским литературоведом и критиком Надеждой Степановной Тендитник:

«В традициях русской литературы доверять именно женщинам выражение основных авторских мыслей. Так было в прошлом веке, так и в нынешнем продолжается. Связано это вообще с ролью женщины в нашей жизни. Женщина — содержательница и хранительница домашнего очага, мать и воспитательница детей. И то, каким будет человек, с каким сердцем он станет жить, в большей степени зависит от матери, чем от отца. Женщина — мягкость, нежность, доброта и душевность, красота и тайна человеческая. Женщина — глубина и чуткость чувств, их предельная развитость и отзывчивость. Но вместе с тем — житейская мудрость, наследованная от поколений предков, потому что женщина, оставаясь с семьёй, не могла растерять её по ближним и дальним дорогам… Поэтому она для литературы была и остаётся благодатным, надёжным материалом, без которого никак не обойтись не только в любовных сценах (которые тоже важны в литературе), но и в постановке и решении самых глубоких гражданских и человеческих проблем.

Критика отмечала, что у меня лучше всех получаются женские образы — это старуха Анна в «Последнем сроке», Настёна в «Живи и помни», старуха Дарья в «Прощании с Матёрой». Мне это и приятно, потому что то, что можно было доверить, что хотелось выразить в той или иной повести, у меня получается лучше всего с помощью женских характеров».

Один из них, данный самой жизнью и вошедший в основу образов литературных, — это, безусловно, характер его жены.

Его жена и мать Марии

Чем больше узнавал её, тем более в этом утверждался. К тому времени, когда стал я посетителем их дома, основные повести, о которых говорит Валентин Григорьевич в процитированной беседе, были им уже написаны. Предстояло написать трагическую «Дочь Ивана, мать Ивана» и цикл горьких рассказов, также отразивших реалии «убийственных 90-х».

Сюжет новой повести, которая писалась им, я знал. В безысходном положении, когда невозможным оказалось найти правду, чтобы наказать виновных в глумлении над дочерью, мать берётся за ружьё и сама приводит в исполнение вынесенный ею же приговор.

У Распутиных тоже дочь — Мария, или Маруся, как они её называют. Есть ещё и сын Сергей, но он со своей семьёй живёт в Иркутске. Маруся, как я уже упоминал, училась в Московской консерватории, после окончания которой стала здесь же работать.

У неё было две специальности — история музыки и орган, на котором она давала сольные концерты. Бывали её концерты органной музыки и в родном Иркутске, куда готовилась всегда с особым старанием и волнением.

Не каждый раз заставал я её дома, однако встреч было достаточно, чтобы почувствовать характер и отношения с родителями. По натуре она заметно схожа была с отцом, схожа особенно молчаливостью и сдержанностью. Но когда была с матерью, казались они мне двумя однолетками-подружками, готовыми подолгу доверительно шептаться, смеяться и шутить между собой.

Уже задним числом, когда будет написана «Дочь Ивана, мать Ивана», а Марусю в 2006-м постигнет своя трагедия, унёсшая её жизнь, я думал: работая над этой повестью, Валентин Григорьевич наверняка видел за её героинями самых близких ему женщин. Видел и ужасался тому, что пришлось пережить литературным дочери и матери, ещё не зная, что уготовила судьба матери и дочери в его семье и ему самому…

Положение Светланы Ивановны будет даже тяжелее и безысходнее, чем у мстительницы из повести. Там хоть был персонаж, которому она могла отомстить за надругательство над любимым человеком. А кому персонально адресовать возмездие за гибель в авиакатастрофе 125 человек, в том числе дорогой, бесценной её Маруси? Аварии самолётов со смертельным исходом резко участились потому, что в условиях наступившего капитализма «бизнесмены» начали закупать по дешёвке зарубежный авиахлам, недопустимый к перевозке людей.

И вот очередной результат: только что были живы эти 125 — и уже их нет.

Каким непоправимым горем рухнуло это на Светлану Ивановну и Валентина Григорьевича! Есть фотография, запечатлевшая момент, когда они со своим сыном Сергеем идут после опознания останков Маруси. Страшно смотреть на всех троих…

Есть и ещё один снимок, сделанный около пяти лет спустя талантливейшим фотомастером Павлом Кривцовым и вошедший в его альбом «Святая Русь». Здесь — прощание мужа и жены, когда уже ясно, что она обречена.

Трудно сказать, кому из них хуже. Валентин Григорьевич откинулся на спинку кресла, совершенно обессиленный. А Светлана Ивановна, заботливо склонившись над ним, пытается мужа утешать. Удар судьбы оказался столь сильным, что, в конце концов, мать не смогла перенести смерть дочери…

А мне врезался в память последний мой разговор с Марусей, когда вышла она с матерью провожать меня в переднюю (Валентин Григорьевич накануне улетел в Иркутск, а я приехал за оставленным им материалом). Так вот, прощаясь, мы разговаривали, и Светлана Ивановна вдруг сказала:

— Извините, пожалуйста, у Маруси возникло затруднение, в котором я не могу ей помочь. Может быть, вы помните, чьи это стихи?

О милых спутниках,
которые наш свет
Своим сопутствием
для нас животворили,
Не говори с тоской:
«Их нет»,
Но с благодарностию:
«Были!»

— По-моему, это Жуковский, — ответил я, не вполне, впрочем, уверенный.

Приехав домой, заглянул в книгу. И вздохнул с облегчением: не ошибся.

Как они оказались вместе — на всю жизнь

Моя тема — жена писателя. Большого, выдающегося, великого. Созданное Валентином Распутиным невозможно переоценить. Но рядом с творцом бывает человек, чей вклад в его наследие тоже заслуживает высокой оценки.

Из русской классики у меня прежде других выдвигается имя жены Достоевского. Дело ведь не только в том, что она под диктовку стенографировала его гениальные романы. Дело в глубине понимания, в личностном совпадении чего-то необыкновенно важного для творчества и в стремлении это важное творцу отдавать.

А как Светлана Молчанова стала женой будущего писателя? Достаточно подробно рассказывает о ней в своих воспоминаниях младшая её сестра Евгения Ивановна. Повторять полностью не буду, но сослаться кое на что из свидетельств знающего человека я просто обязан.

Во всём есть внешнее и внутреннее. Вот внешнее в описании сестры:

«С Валентином Распутиным, начинающим журналистом, Светлана познакомилась, когда училась на физико-математическом факультете ИГУ (Иркутский госуниверситет. — В.К.). Высокая, стройная, спортивная (она любила играть в большой теннис), красивая, с тонкими чертами лица, да ещё и знающая толк в литературе — она не могла не привлечь его внимания. Они начали встречаться».

А вот о том же, внешнем, говорит много лет спустя сам Валентин Распутин:

«…После окончания университета, неожиданно для себя, я поступил на работу в молодёжную газету. И вот однажды, на набережной Ангары, неподалёку от университета, встретил свою будущую жену. Встретил её, ну и, конечно, увлёкся. Она была хороша собой, она и сейчас хороша, а тогда была хороша особенно».

Подобных встреч бывают тысячи и тысячи. Вполне обычно. Молодой журналист, красивая девушка-студентка. Могли вскоре и «разбежаться». Вполне. А если всё же не разбежались, если он станет известным писателем, а она его женой на всю жизнь? Чтобы понять это, надо внимательнее всмотреться в их внутренний мир.

Евгения Ивановна помогает нам в этом через сохранившиеся письма В.Г. и дневники С.И. той поры.

Валентину и Светлане едва за двадцать. Но уже чувствуется тонкий писательский талант в тоскующих и одновременно самоироничных посланиях юного иркутянина, уроженца деревни Аталанка, своей любимой. Она во время летних каникул уехала с группой студентов на строительство клуба в колхоз, и вот он пишет ей. Не каждый, далеко не каждый может так щемяще пронзительно выразить то, что переживает:

«Салют, Светка!

А назавтра был дождь, и я решил пересмотреть своё отношение к погоде. Теперь моя любимая — солнце. Мне было грустно, потому что шёл дождь и потому что ты уехала чёрт знает куда. В магазинах продавали квас и водку. Люди ходили по лужам под зонтиками. И шёл дождь. А я должен был слушать фестивальные песенки про любовь и радость жизни. У меня болела голова.

Такова жизнь.

А потом было солнце. Утром я по привычке зашёл в магазин. В тот самый, который новый и который стоит напротив вашего дома, и чуть было не позвонил тебе. А потом вспомнил, что тебя нет. Ну и не надо. Подумаешь, невидаль, Светка! Задавала Светка, каприза Светка. Ну и не надо. Вечно она издевалась надо мной.

Да, Светка, завтра вечером я еду в Кутулик. Буду там дней пять. Не бойся — постараюсь тебя не увидеть, в ваш колхоз не ездить. Я благоразумный человек и знаю, как тебе сделать приятное.

А клуб, поди, растёт и растёт. Ты, поди, главная фигура на строительстве, и с тобой советуется сам председатель колхоза. Вы, поди, взяли соцобязательство закончить строительство не за месяц, а за полмесяца, для чего увеличить фронт работ, повысить производительность труда, снизить себестоимость того-то и того-то, потребовать, принять, обязать, нажать и т.д. и т.п. Чудо, а не работнички.

Стоп, Светка. Я хотел отправить тебе целых пять вот таких листов и подробно осветить, какой я в тебя влюблённый, но подлое начальство догадалось, что моя голова занята совсем не тем, чем ей полагается заниматься, и соизволило отправить меня в Шелехов для освещения вопросов технического прогресса.

Такова жизнь. И ничего не поделаешь.

Верь, что я и в самом деле в тебя влюблённый и что мне многого стоит не удобрить это письмо горькими слезами. Я напишу тебе из Кутулика. А сейчас мне грустно, и грущу я по тебе, и мне тяжело, и мне обидно, и я напишу, и я буду хорошим, и ты мне ответишь, и мы встретимся, и я буду счастливым, и всё будет хорошо.

Пока, Светка. Знала бы ты, как мне хочется с тобой поболтать. Надеюсь, что со временем мне это удастся. Адью.

Я — это Валька. А то ты, чего доброго, перепутаешь ещё».

Написано 6 июля 1960 года. А почти в это же время та, кому письмо адресовано, записывает у себя в дневнике своего рода жизненное кредо:

«Надо жить в полную силу. Дерзать. Творить. Не бояться повседневности. Подчинять её себе. Всегда везде быть сильной, независимой. И чтобы все это знали. И никогда не раскисать, по крайней мере, чтобы никто не видел этого».

Евгения Ивановна заметила от себя о сестре: «Этим принципам она следовала всю свою жизнь».

Я ей верю. Абсолютно. Потому что многое за двадцать лет нашего знакомства видел сам и во многом убедился.

Источник: «Правда»
культура, память, общество